рассказ «Суббота есть суббота»

Предупреждение!
Считаю своим долгом предупредить, что представленная вашему вниманию новелла содержит сцены жестокого обращения с женщиной. Если вам еще не исполнилось 18 лет и/или если вы считаете для себя недопустимым чтение подобного рода литературы, пожалуйста, отложите это подальше, и больше никогда к нему не прикасайтесь!
Со всем уважением

В субботу я всегда просыпаюсь первым. Меня даже не тянет поваляться в постели подольше, как во все остальные дни. Вот и на этот раз, легко встав, поцеловав милую Тату в щечку, и бросив взгляд на то, как она сворачивается клубочком, я торопливо прошел, - почти пробежал, - в уборную.
Сидя на «нужном табурете» и облегченно вздыхая, прикинул распорядок дня на сегодня, потом вышел, тщательно умылся, и, как был в пижаме, пошлепал на кухню. Кофе в нашей норе варю только я, и никто другой, тем более, не жена. Так уж повелось у нас, у Брассистов. Кроме этого семейного обычая, есть еще с десяток других, один из которых мы с Татой неукоснительно выполняем по субботам. С самого утра, как говаривал мой отец, делая это с моей мамой, «пока голова еще сонная, а попа теплая». Ха-ха…
Вскоре не только по кухне, но и по всей норе разносится запах отменного кофе. Дорогущее, кстати, но чего не сделаешь для любимой женушки, особенно такой, как моя. Если уж это её не разбудит - тогда я не знаю...
Не разбудило. Впрочем, я ее не виню, хотя и не верю, что Тата все еще спит. Ну да, ладно-ладно... понимаю. Моей милой, толстенькой, добродушной, покорной Таточке это утро сулит далеко не одно лишь кофе с горячими рогаликами.
- Доброе утро, солнышко. Пора вставать. Детки, в школу собирайтесь, петушок пропел давно…
Поставив поднос на фамильный столик у кровати (подлинный XXVIII век прошлой Эпохи… лучше не спрашивайте сколько он стоит – все равно не продам!), я снова поцеловал женушку, глубоко проникая в мягкие, сочные губы. Тата приподнялась, - в ее движениях совершенно не заметно заспанности, что лишь подтверждает мои предположения. Что ж, учтем и прибавим еще за это…
Пока мы поочередно прихлебываем горячий кофе, я треплю Тату за ухом:
- Вставай-вставай, ночнушеньку снимай. Тебя ждут великие дела.
- Да-а-а... знаю какие такие «дела» меня ждут – те, что с вечера замочены? - лукаво усмехаясь, протянула она.
- Так ведь суббота, любенькая…
- И кто только эту субботу выдумал! - Привычно возмущается Тата.
- Кто-кто – предки выдумали, им и кланяйся.
- Ох уж эти наши с тобой предки… Может, вместо этого поедем лучше в Храм, поклонимся им. Сами же говорите, Люи, надо кланяться… не хорошо нарушать… - она искусно тянет время, маленькая лукавая лисонька.
По-доброму посмеявшись над ее уловками и разворошив шерстку на самых прекрасных в Хоббитоне женских ножках, я все-таки вытягиваю жену из постели.
- Только, чур – в душ идемте вместе! - Кто бы спорил... Звездная рыбка, она рыбка и есть, не может и дня прожить без мытья, чистюля моя любимая…
В душ-то вместе – а вот выходим из бревенчатой пристройки, куда можно попасть из дальнего конца коридора, порознь. Здесь я тоже первый: пока Таточка тщательно вытираешься, я приношу из спальни на кухню большую, мраморного стекла вазу с торчащими из нее длинными, голыми прутьями.
Жена вошла почти одновременно со мной. Обнаженная, потупившаяся, неплотно прикрывшая ладошками груди и то, что ниже живота – ни дать - ни взять гимназистка, вызванная в кабинет директора. Как всегда в этот день на середине кухни стоит деревянная скамья, и рядом с ней, - на полу, - ваза с розгами.
Таточка вздохнула:
- Я готова.
- Как видишь, я тоже.
- Только, пожалуйста, Люи, возлюбленный муж и хозяин мой, прошу, вы меня не очень сильно... я ведь хорошая девочка, - уговаривает она, опускаясь передо мною на колени.
- Хорошая, это верно. Когда спишь. А вот всю неделю как себя вела?
- Замечательно! - Возмущенно вскинулась жена. - Просто паинька! Пчёлка-труженик! Да меня, если хотите знать, вообще пороть не за что!
Я добросовестно (впрочем, как всегда по субботам!) вспоминаю. А ведь, вроде, правда – грехов за ней на этот раз как-то не числится...
- Ну, не за что – так не за что. Вот и замечательно. Умничка, - наклонившись, я поцеловал Тату в губки, получив в ответ горячий и пылкий поцелуй. - Тогда сейчас я тебе только напомню, что бывает с плохими девочками, чтобы еще на недельку хорошести хватило. Как ты думаешь, сколько тебе прописать «горяченьких»?
- Ну-у-у... десятка, наверное, хватит, - просительно произнесла она.
- Десятка... - теперь пришла моя очередь задуматься. - Как-то очень кругло. Юбилейно даже, я бы сказал. Давай уж все полтора?
- Ага... - разочарованно выдохнула она, зная, что спором можно лишь прибавить и число и силу наказания. - Я покоряюсь вам, муж мой и хозяин.
Протянув руку, - благо ваза недалеко, - Тата достала по одному три прута, сложила их вместе и протянула мне.
- Высеките меня, пожалуйста, чтобы я никогда не забывала, как полагается себя надо себя вести самой хорошей и примерной жене во всем Шире, и всегда-всегда была достойна вашей любви и расположения, богом данный мой супруг. - Произнесла она облегченно-звонким, почти счастливым голосом установленную семейными традициями Брассистов формулу и я, приняв из ее протянутых ладоней розги, дарую жене напутственный поцелуй...
Затем помогаю подняться с колен и подвожу, держа за бицепс правой руки к лавке, отполированная поверхность которой лучше всяких слов свидетельствует: на ней секлось уже шестнадцатое поколение нашего рода...
- Итак, ложись же, Тата, и вкушай урок повиновения.
Я никогда ее не привязываю. Покорная, милая, толстенькая хоббитанка сама ложиться, берется руками за края лавки, вытягивается, стараясь лечь поудобнее. Я не мешаю Тате, пусть уляжется. Я же знаю, она совершенно искренна в осознании необходимости еженедельной порки, даже если все эти дни ничего плохого или постыдного не совершила.
Во время наказания ей разрешено кричать, плакать, умолять меня о пощаде, метаться и извиваться на скамейке. Если честно, то даже вскакивать, тереть попу или прикрывать ее ладонями, я не запрещаю. Но Тата никогда этого не делает. Она привязана к скамейке узами, которые намного крепче любой веревки или цепей. Имя этим узам – наша любовь. И еще – вина. Не передо мной... И именно поэтому ей так нужно мое прощение – чтобы я простил не за себя...
По крайней мере, так Таточка объясняет своё состояние во время порки…
- О-о-а-х! - От первого удара она охает, будто окунулась нагишом в прорубь.
- Больно!.. - Это уже третий удар. Перед вторым она успела сосредоточиться и перенести его молча.
- Ну да? Неужели? - Ехидничаю я. - Только начали, а уже больно?
- Аа-а-й-й-й!..
Отсчитав семь «горяченьких», я перехожу на другую сторону скамьи, а пока это делаю, - неспешно, дав самой любимой на свете попе немного остыть, - Таточка успевает быстро-быстро произнести, как заклинание:
- Я буду хорошая, - всхлип. - Я буду слушаться вас...
- Это хорошо.
- Ой!!! - полоса от удара пролегла почти наискось напоротого.
- Это просто замечательно!
- Аа-а-а-й!!!
- А вот это – чтобы ты не забыла своих обещаний!
- О-о-о-ой!!! Я буду хоро-о-о-о-ошая! - провизжала Тата, восхитительно колотя мохнатыми ножками в воздухе.
Розги, подобно раскаленным клещам, выжигают из моей жены все плохое: временами накатывающиеся на неё холод в постели и отчуждение, капризы и истерики, упреки и подозрения, высокомерие и наглость. Казалось, совершенно непреодолимые пороки, но, слава Эру Всемилостивейшему, Своих Детей Берегущему, у меня, - нет, у нас! - есть Этот День. Суббота. Когда вся накопившаяся муть, злоба, зависть, ссоры, душевные нечистоты и кривды будут выплеснуты вместе с болью и слезами.
«Главное, не держи в себе все это, - вспоминаю, как учил Тату, наставляя по науке рода Брассистов, - не бойся кричать. И не бойся просить... умолять… стонать во весь голос, мочится под себя от слабости. Все это можно. Главное – выдернуть с корнем все плохое и мерзкое, что было у тебя за неделю!»
- Аа-а-а-ау… У-у-а-а-а-у! - Раскрасневшаяся от ударов попа извивается на лавке, ногти оставляют глубокие царапины в торце, за который она держится. - Ыыыыыы...
Она шумно дышит, шумно стонет. Хочется прекратить порку, обнять ее, утешить, прижаться своим содрогающимся сердцем к ее, бьющемуся чижом в клетке сердцу. Но – еще рано. Это еще впереди, а пока – одна лишь боль, визг, стоны.
Я сержусь на Тату только за то, что не могу приласкать тебя прямо сейчас. За то, что перед этим я должен провести её через костер боли и унижения. А сердясь, секу все сильнее и сильнее, кладя последние удары так, что женские стоны превращаются в рыдания. Она плачет. Слезы выступают и у меня на глазах.
- Боольно!!! Люинька, солнышко, миленький, родненький, не надо больше! О-о-о-о-й!!! Я буду хоро-о-о-о-ошая! Я больше не бу-у-у-уду... - Вырывается из нее... Таточка мечется на скамье, но, как заколдованная, не можешь с нее ни соскочить.
- Милый, милый, о! Молю, не надо!! Больно! Аа-а-а-о-о-о!..
Еще и еще раз опускается жалящие, жгучие прутья на страдающую попу...
- Простите, родненький! Не надо больше!.. Прости-и-и-и-и-ите!..
На ответные ехидные или нравоучительные реплики нет сил. Да они больше и не нужны. Её крики пронзают меня... но я жду, когда они уйдут дальше, и неведомая сила мягко отведет мою руку...
- Миленький!! А-а-а-оо-о-у-у-у!!! Пощади-и-и-и-и-и-и-ите!!! Я больше НЕ БУДУ!!! - И я знаю: Тата искренне, всем сердцем верит, что действительно не будет, что станет чище, добрее и терпимее...
- Люи-и-и-и-инька!!! ПРОСТИТЕ! Простите меня, пожалуйста...
Этот почти полностью обессиленный шепот что-то поворачивает во мне. Розги сами собой выпадают из рук, а я падаю на колени перед скамьей, и принимаюсь пылко, в любовном томлении, словно в чаду, покрывать жаркими поцелуями иссеченные половинки.
- Любимая, солнце мое, золотко, миленькая, лапушка, родная, родная… всё-всё, ну успокойся, я же знаю – ты хорошая девочка, самая лучшая на всем белом свете женушка... Больно? Очень больно? Ну всё-всё, всё уже позади... не надо плакать, не надо…
Я поднял на руки свою бедненькую высеченную Таточку, осторожно взяв ее под коленки и под мышки, чтобы не задеть толстомясую, настрадавшуюся попу. А она доверчиво, совершенно по-детски обнимает меня, как будто это не я только что терзал её бедное, любимое тело жестокими розгами. Мы целуемся, и слизываем со щек друг друга слезинки.
- Ну, вот, - говорю я после того, как татин плач полностью прекратился, перейдя в счастливый стон на раскрасневшихся щеках. - А теперь моя маленькая, любимая девочка что должна сделать?
- Пойти в угол... - покорно отвечает она, улыбаясь, и, поставив ее на пол, я мягко подталкиваю Тату к «детскому месту», куда мы обычно ставим нашего Фродо, если тот напроказничает недостаточно много для того, чтобы лечь на скамейку, но и недостаточно мало, чтобы оставить это без внимания.
- А через четверть часа будут оладьи. С яблочками!
- Да-а-а-а уж... нечего сказать… - хнычет женушка из угла, - высекли ни в чем не повинную хоббитаночку, а теперь оладьями подлизываться будете?
- Во-первых, мне очень интересно, как это можно «подлизываться оладьями»? - ко мне вернулся обычный ёрнически-полунасмешливый тон. - А во-вторых, разговорчики в углу!
Честное слово, вид исполосованной, раскрасневшейся, обожаемой попы добавляет в общем-то тривиальному процессу готовки оладий непередаваемый словами смак, предпраздничное настроение и какой-то совершенно особенный вкус и аромат. Ссыпав со сковородки в большое блюдо первую порцию, и сходил за жениным халатом. Затем, вернувшись, накинул его на татины плечики и торжественно вывел из угла:
- Кушать подано, моя возлюбленная супруга и госпожа.
Жена аккуратно усаживается на деревянный стул. Очень осторожно, не смея лишний раз поерзать, чтобы не растеребить раны от розог.
Я улыбаюсь.
- Ах вы, бессовестный!.. Всыпали, да еще издеваетесь!
- Не издеваюсь, кошечка. Извини, но на мягкое тебя посадить не получится – у меня вторая порция на сковородке.
- М-м-м-м… Вкусно... - Таточка принимается за еду, макая оладушки попеременно в блюдце со сметаной и с варением.
Сняв с огня сковородку, я усаживаюсь рядом, поглаживая женины колени, и мы неторопливо уплетаем горячие оладьи с новой порцией кофе. Моё кулинарное искусство тает на глазах. Вкуснятина…
- Ну, вот, а теперь можешь пересаживаться на мягкое.
Поняв намек без слов, Таточка садится ко мне на колени, а я обеими ладонями залезаю под халатик, и сразу же натыкаюсь на край вспухшего рубца.
- Бедненькая моя девочка...
- Да-а-а, бедненькая. Сами отстегали, сами же и жалеете, - мурлычет жена мне в ухо, прикусывая мочку. Оладушек ей, видно, мало, хоббитятинкой захотела полакомится…
Я приподнимаю её за бока, стягиваю кальсоны спереди, и усаживаю обратно - не забыв задрать полы татиного халатика. Горячая кожа напоротых половинок касается моих нежных мест, и этот жар сразу же перетекает в меня…
- Кажется, постель мы еще не убирали? - подмигиваю я своей женушке…